Небо, сдавайся!

После всего, что с нами произошло, осталось только сказать небу: руки за голову солнца,  и – сдавайся!  Пусть  весь  мир  увидит,  что ты из себя представляешь.
А  небо, что  небо? Смотрит наивными голубыми глазами и не понимает,  зачем всё это.   Действительно, зачем всё это? Сколько жизней надо прожить, чтобы осознать всю бессмыслицу происходящего. У войны нет победителей, но есть проигравшие, есть пострадавшие, и самое страшное – есть убитые.
Когда ты посягаешь на чужую жизнь, ты лишаешь будущего собственную душу. А как без будущего, как без веры, в чем же тогда смысл существования на земле? Неужто в самоутверждении, в рейтинге, этом бумажном кораблике, который бежит по 
проталинам времени в никуда, а кто-то думает, что он плывёт к славе.
У славы нет берегов, нет своей гавани, нет пристани, она, как облако, скрывается за тучами забвения. А что дальше? Ничего, пустота, одиночество и – оправдание своих поступков, которым нет оправдания.
Что же произошло с нами? С кем – с нами? Я думаю, со всеми, не только с моей страной. 
Неужто мир движется к апокалипсису, к своему ледниковому периоду? Я удивляюсь, что приходит весна, зеленеют деревья… А может, это обман, и мне только кажется, а на самом деле всё погружается во тьму?
В начале было слово. Что же будет в конце? Когда-то было принято говорить: в конце 
тоннеля будет свет, но тоннель-то не кончается, а мы продолжаем строить всё новые и новые. Мы не поднимаемся ввысь, мы падаем вниз, мы не там ищем свет. Свет не в конце тоннеля, он – над ним.
Кто-то скажет: но это же воля народа. С народом надо не заигрывать, к народу надо прислушиваться и делать его жизнь лучше, а самого человека добрее.
Как выйти на этот путь? Да очень просто – отказаться от старого. Неужто это возможно? Конечно, возможно. Тем более, если поверить в это невозможно. А поверить придётся.

Киев, апрель 2014

                                                                     

                            СТЕАРИНОВЫЙ ДОЖДЬ

                            I
                            С родины жизни на родину смерти
                            за доли секунд, за крупицы мгновений
                            с билетом «прощайте» в чёрном конверте,
                            с надеждой на память иных поколений,
                            без провожатых, вокзала и трапа,
                            без расставаний и нежных объятий,
                            а дождь стеариновый капал и капал
                            на женские руки, на летние платья.

                            Марш доиграют звёзд медные трубы,
                            с первых аккордов прощальный, надрывный,
                            лишь небо безмолвное, стиснувши зубы,
                            прошепчет упрямо: ребята, вы живы,
                            давайте пробьёмся сквозь судеб изгибы,
                            покуда рассвет с горделивой осанкой
                            склонился над домом плакучею ивой,
                            ещё не окрепшею тенью подранка.

                            II
                            Не верю, что вы пали духом,
                            жизнь пролетела, не прошла,
                            земля и небо стали пухом,
                            развеялась ночная мгла.

                            Нет больше взлётной полосы,
                            посадочная смотрит в небо,
                            и ангельская соль росы
                            отныне будет вашим хлебом.

                            А на земле как на земле –
                            война, рассветы и закаты
                            и в огненном цвету, в котле,
                            минут убийственных солдаты.

                            У времени нет больше сил
                            тянуть потерь тяжёлый воз
                            и мимо проходить могил
                            без сожаления и слёз.

                            * * *
                            Реальность – блеф. Воспоминаний драма,
                            заноза памяти, непрошеная роль...
                            В суфлёрской будке, как в преддверье храма,
                            звучит с надрывом неземная боль.

                            А может, это отголоски ада?
                            Воображенье, брось, уйди, не подходи!
                            Дождь барабанит чёрной каплей яда,
                            и стынет кровь, и бездна впереди.

                            Минуты ртутью, словно черти, скачут,
                            и бьют затравленные сто колоколов,
                            зрачки ночей с бессонницей судачат
                            в безмолвной мышеловке слов.

                            Но беспощадно небо солнечного света,
                            любовь всегда с ним заодно.
                            Ты думаешь, что жизни песня спета?
                            Не верь, иди и распахни окно.

                            * * *
                            Разъярённый питомник ума
                            носит голову в котелке,
                            и походная нервная тьма
                            стынет баржей на сонной реке.

                            И суставы весны болят,
                            ночь скрипит ледоходом рассвета,
                            и дождей заколоченный ряд
                            прячет в небе звезду от людского навета.

                            В неуютном веселье царят
                            отголосками правды ветра-невидимки,
                            то ли вовсе молчат, то ли так говорят,
                            с тишиной бессловесной в обнимку.

                            С парапета заката упала гроза
                            и змеёй проползла, и ужалила в сердце,
                            солнцем, красным от боли, скатилась слеза
                            на холодную землю в надежде согреться.

                            * * *
                            Ночи чёрная икра
                            по крупицам ждёт рассвета,
                            жизни бедная игра,
                            медной родины монета,
                            на ребро упала – фарт –
                            не орлом, не скудной решкой,
                            нет в колоде больше карт,
                            значит, будут ложь и слежка.
                            И закрутится земля
                            под ногами, как рулетка,
                            то ли ноль, то ли петля
                            выпадет уставшей меткой,
                            и бревенчатые дни
                            встретят зимнее застолье,
                            и бенгальские огни
                            загорятся красной солью.

                            * * *
                            Пора нам победить друг друга,
                            все игры по боку теперь.
                            Не обойтись войне без юга,
                            весна затравлена, как зверь.

                            Не мы одни, весь мир в засаде,
                            но будут убивать сейчас,
                            во имя власти, страха ради,
                            в назначенный для смерти час.

                            Чужая боль для них лишь малость,
                            букашка, одуванчик, пыль.
                            Приказано оставить жалость,
                            и пусть кричит степной ковыль.

                            Прижала мать к груди ребёнка,
                            не хочет верить в этот ад.
                            Жизнь, отведи её в сторонку
                            на пять, на десять лет назад.

                            * * *
                            Я ещё не захвачен в плен снами,
                            лишь прочёл до конца герб совы.
                            Гимн сыграли оркестры ветрами
                            в гимнастёрках бессонной листвы.

                            Нервно совесть сказала мне: ну же,
                            собирайся, иди на войну,
                            видишь, ворон отчаянно кружит,
                            я боюсь за себя и страну.

                            И ползёт тишина черепахой,
                            сапогами ночей топчет веру травы,
                            птицы гнёзда вьют в небе от страха,
                            и закат роет красные рвы.

                            Разминуться бы с временем, болью,
                            но сошлись все дороги в одну,
                            и слетелись дожди, и закрыли собою
                            долгожданную сердца весну.

                            * * *
                            С кровавого порога
                            и дальше – по судьбе
                            раскаянья дорога
                            уже зовёт к себе.

                            Путь не простой, не яркий
                            без сцены и без клятв,
                            не раздают подарки,
                            софиты не горят.

                            Шумихи нет и славы,
                            восторгов гаснет свет,
                            ни левых нет ни правых,
                            ни яростных побед.

                            Лишь снов слепых усталость
                            на пепелище грёз,
                            да в жизни скудной малость
                            осиротевших слёз.

                            * * *
                            Кровосмешение эпох.
                            Слезой мгновенье покатилось,
                            бой барабанов, мир оглох,
                            война коварная взбесилась.

                            И кажется, что жизнь прошла,
                            остановилась, поглупела,
                            воспоминания зола
                            легла на сердца неумело.

                            Но снег и яблоневый цвет
                            летят в тумане птицей белой,
                            и солнце смотрит им вослед,
                            мир согревая жарким телом.

                            И пробивается листва,
                            рассветы дышат полной грудью,
                            земли кружится голова,
                            и счастливы простые люди.

                            * * *
                            Дай в глаза посмотреть,
                            а потом уходи.
                            Впереди только смерть,
                            кровь уже позади.

                            Беззащитная жизнь,
                            воздух пленный молчит.
                            Ты нам правду скажи –
                            кто твои палачи.

                            Под прицелом весна,
                            спит в патроннике день,
                            смотрит ночь из окна
                            на убитую тень.

                            Скрытых истин пароль,
                            он с бедою знаком.
                            Замурована боль
                            в каждом сердце людском.

                            * * *
                            Проездом из ночи в рассвет
                            цыганским весенним бароном
                            я с памятью медных монет
                            прощаюсь гастрольным поклоном,

                            с афишами дней на руках,
                            с подборкой дождей в Литгазете,
                            с натурщицей снов в облаках –
                            и деньги и песни на ветер.

                            Пятак полнолунья плачу
                            за очередь бед в лихолетье,
                            я щёлкаю жизнь, я лечу
                            из прошлого – в это столетье.

                            Затравлена тень на снегу.
                            Чернильным пером скорописца
                            пишу, что ещё я могу,
                            ах да, задушевно проститься.

                            * * *
                            Беглой строчкой,
                            скуластой и строгой,
                            как по грядкам весны,
                            убегаю заочно
                            не заученным слогом
                            из захваченной стороны.
                            Всё что найдено и потеряно –
                            оставляю друзьям,
                            с нашей дружбой растерянной,
                            неподвластной словам,
                            расстаюсь незатейливо,
                            без особых хлопот,
                            так осеннее дерево
                            сквозь листвы ледоход
                            клонит ветры прощальные
                            к долу зимних примет
                            вечерами сакральными,
                            где в помине нас нет.

                            * * *
                            Далеко за оградой зимы
                            тишиною обглодано время,
                            выплывает корабль из тьмы,
                            и щебечет весеннее племя.

                            Ночь вплетает в рассвет пенье птиц,
                            розу майскую носит в петлице
                            дней, прошитых быльём небылиц
                            нервной дрожью в зелёной столице.

                            Прорастает любовь сквозь года,
                            Дама пик прячет сердце в колоде
                            и берёт в плен судьбу и её города,
                            тают айсберги глаз на свободе.

                            Распускаются гроздья сирени,
                            покушаются на синеву,
                            неподкупная нежность сомнений
                            застилает росою траву.

                            * * *
                            Приглушённая правда ночей,
                            тишины придорожная весть,
                            рук холодных уставший ручей
                            в нашем доме по имени здесь.

                            Белых клавиш к рассвету не счесть,
                            обрывается нота прощай,
                            это музыки нежная месть
                            прикоснулась к душе невзначай.

                            Заблудилась зимы канитель,
                            расплела косы снежных полей,
                            стелет роза ветров нам постель,
                            догорают костры тополей.

                            Отрешённой судьбы карамболь –
                            заигралась луна медуница,
                            и лавиной сошла наша боль,
                            обнажив просветлённые лица.

 

Пушкин – наше небо

                   Огненное Пушкинское слово  пробиваясь сквозь тучи столетий, продолжает греть душу, творить любовь, будоражить воображение…

ПУШКИН – НАШЕ НЕБО

I

Как прожить без неба над головой? Никак. Пушкин – наше небо. Его можно чувствовать, видеть, но нельзя осязать. В мире редко, но всё же бывают чудеса. Пушкин – одно из таких чудес. Я думаю, для самого Пушкина его талант, вернее, дар, был такой же загадкой, как и для нас. Надо ли объяснять необъяснимое, не лучше ли принимать это явление как данность, ниспосланную свыше. И читать и вновь возвращаться к его искрящимся строкам, пронзительным и тревожным, земным и отрешённым, пугающим глубиной постижения непостижимого, где уже не мы, а наши души прогуливаются с его тенью по закоулкам предчувствий и наитий, живущих в каждом его слове, его стихах, размашистых и неуёмных, как ветер в степи.

II

Увидеть вечность и остаться живым среди поэтов позволительно было только Пушкину. Вечность была его тенью. Хорошо это или плохо, не знаю, но то, что это страшно, и не просто страшно, могу только догадываться. Он торопился тайное сделать явным, пытался избавиться от этого наваждения именно здесь, на земле, но ему никак не удавалось. И письмо Татьяны Онегину – всего лишь послание в вечность, попытка отгородиться от собственной боли, передать её в другие руки хоть на малую толику мгновений и взлететь высоко в небо, где легко дышится и не болит душа. А она у него болела всегда: и когда писал, и когда не писал, и когда влюблялся, и когда любовь проходила. Пушкин никогда ничего ни у кого не брал, только давал, любил отчаянно и самозабвенно, но кто об этом знал? Только он.

Пушкин был ангелом, спустившимся на землю, на которой ему было одиноко и неуютно, и он стремился как можно быстрее вернуться к себе домой. И век его был коротким, а жизнь оказалась длинной, как сама вечность.

III

Мог бы Пушкин уйти не простившись, не предвосхитив ход будущих событий, без Памятника нерукотворного. Мог бы, если бы звезда могла не светить. Что это, назидание потомкам, исповедь, благословение, или незыблемого слова свет, щадящий утренний рассвет не-Пушкинского дня? Так откровенно о своём величии поэт не говорил, не мог себе позволить, но близились минуты роковые.

В плену у власти славы и похвал он был недолго, об этом разговор. А гений, разве он виновен, что жребий был ему дарован? Как он распорядился им, не нам судить, на то есть Б-жья воля.

ЕГО БУДУЩЕЕ СТАЛО НАСТОЯЩИМ

Простите, верные дубравы!

Прости, беспечный мир полей,

И легкокрылые забавы

Столь быстро улетевших дней…

Так Пушкин пишет о себе, о нас, и в этих строках слышится не бушующий океан страстей, а плавное течение реки. Голос поэта берёт уже не высокую ноту восторга, а смиренную октаву бытия.

Пушкин – мистик, человек, плывущий вслед за облаками над русской землёй в бесконечность. В непостижимой Пушкинской простоте живёт дыхание небес и сердцебиение вечности.

Ближе всех Пушкину по духу был Чаадаев, ему посвящено не одно стихотворение: «…Чадаев, помнишь ли былое?..», «…тебя не достаёт душе моей усталой…», и всё-таки не нашлось человека на земле, который бы до конца понял неистовую душу: «…сердце будущим живёт…», и тогда пришло одиночество, с которым Пушкин делится своими потаёнными мыслями: «…настоящее уныло…». Но поэта всегда выдаёт душа, и уже по чистому листу бумаги летит перо и уносит его из земной жизни.

Как труп в пустыне я лежал,

И Бога глас ко мне воззвал:

Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей.

Написать такое, не пережив, невозможно. Этот духовный опыт с невероятной силой отделяет нас от Пушкина и уносит его в заоблачные дали, и вот он уже среди воинства небесного властвует над нами. Так его будущее стало настоящим.

Огненная душа Пушкина не только несла свет, но и сжигала его страстное сердце:

И он мне грудь рассёк мечом

И сердце трепетное вынул,

и оно гасло, как пламя свечи, от пересудов, от царской «любви», от «похвал» Бенкендорфа.

Как оценить поэта? Его можно лишь обесценить. Власть почитает больших поэтов после смерти – когда их нет, хлопот поменьше. Да и людской толпе нет дела до вдохновения, она в мирских заботах прозябает.

Любви, надежды, тихой славы

Недолго нежил нас обман.

Слава, к которой он так стремился, не принесла ничего, кроме разочарования, но на смену ему пришло спасение и вознесение.

* * *

У звёзд своя печаль

сродни небесной тени,

и солнца край, и слова даль

воспел твой славный гений.

Ты преумножил тишину,

забвению дал крылья славы,

воспрянул дух в твоём плену

орлом двуглавым.

В уединении нашёл

поля, и рощи, и дубравы,

ветров покорных нежный шёлк

и вечеров скупых забавы.

Скажи, как пишется, поётся

в блаженной вечной пустоте

и как душе твоей живётся

на небывалой высоте.

«БОЖЕСТВЕННАЯ КОМЕДИЯ» ПУШКИНА

«Евгений Онегнин» – роман в стихах, или предсмертная записка. Но Данте не Онегин, и Пушкин не Ленский, и Ольга не Наталья Гончарова. Хотя как знать. Зачем Пушкин в «Евгении Онегине» предсказал свою судьбу, а может, не предсказал, а рассказал, а может, судьба поэта и есть сюжет романа? Кто же тогда главный герой? Конечно, Пушкин и немного – время. У поэта оно движется из будущего в настоящее, а из настоящего в прошлое.

Выходит, что сначала была дуэль с Дантесом, а потом уже выстрел Евгения Онегина. Значит, Пушкин писал роман не здесь, а там, в заоблачных высях, в потусторонней реальности, где роль гусиных перьев играли подручные поэта, ангелы его гения.

Получается, что не Данте, а Пушкин устроил «божественную комедию», создав «Евгения Онегина», самую большую мистификацию со времён Адама. Если Пушкин смог сотворить такое и время над ним не властно, значит, он жив и с минуты на минуту может появиться с новым романом под новым именем. Это ли не детективная история. А может быть, Эдгар По – это тоже дело рук Пушкина?

ВЕРШИНА РУССКОЙ ПРОЗЫ

Игра не как процесс, не как наваждение, а как миг, после которого жизнь превращается в великое ничто, где власть пустоты обретает высший смысл. Стоит только подойти к краю пропасти и сделать шаг, и ты уже в объятиях бездны, имя которой безумие Германна.

Пушкин не скрывает симпатии к своему герою. Желая избавиться от собственных наваждений, от испепеляющей страсти, он решил перевоплотиться в графиню и предать Германну ключ от роковой тайны. Так родились «Пиковая дама» и тройка, семёрка, туз.

В глубине души Пушкин верил, что раз в жизни можно выиграть по-крупному, но сам не решался вступить в игру, в которой больше мистики, чем надежды. И всё же однажды он рискнул и поставил на Германна, но в самую последнюю минуту подменил туза дамой пик, не оставив никаких шансов на спасение ни своему герою ни себе. Восторжествовал реализм с его серыми буднями, и это позволило Пушкину излечить себя от безумия ценой сумасшествия Германна, но бездна уже разверзлась.

«Пиковая дама», может быть, и есть самое автобиографическое произведение Пушкина. Он волею судьбы оказался на пустыре одиночества, и в этом безлюдном мире торжествует его гений, и поэт совершает переселение своей души в душу Голема – Германна. Лаконизм и аскетизм изложения возведены в ранг абсолюта, грань между реальностью и мистикой стирается, и возникает такое ощущение подлинности и достоверности происходящего, что ты вдруг ловишь себя на мысли, почему бы самому не отправиться на поиски тройки, семёрки, туза, чтобы обрести долгожданную свободу и покой. 

* * *

Что Пушкинская лень – усталость от избытка чувств,

от наваждения забот, а может, просто передышка,

остановка в водовороте будущих предчувствий, где,

затаив дыханье, душа поэта ждёт начала, когда уже

воспоминания змеиным жалом лечат сердце, нагая

осень за окном, и чистый лист не дышит, замер, и

в этот час перо поэта оживает, и мчится по снежной

глади, и время у станционного смотрителя на службе

состоит, и дворовые топят баню до красного бела,

но что до этого поэту, бежит без устали, без цели в

упряжке строк по чернозёму вдохновенья до утренней

звезды, ещё мгновенье – и он рукой её коснётся, но

гаснет ночь, и вот уже звезда снежинкой тает, и рассвет

рубашки белой расстёгивает ворот по-гусарски, и пьёт

шампанское с курчавым визави, и дева лень лукаво

смотрит, когда поэт её коснётся взглядом и тут же

садится на колени друга, и Пушкин, ревностью объят,

встаёт из-за стола и деву сонную ведёт  в опочивальню,

с него довольно, пора и честь гусарам знать.

И ВДОХНОВЕНИЕ И СТРАСТЬ

Пушкинские времена года – осень и зима. Время раздумий, время долгих вечеров, где одиночество, как пугачёвское раздолье, вторгается в уединённые края и властвует, куражится и пьёт на фоне грозных туч и звона колокольчика в степи, затухающего и меркнущего под гнётом бури, неукротимой и робкой, властной и нежной, приходящей ниоткуда и уходящей в никуда.

В часы такие пересказать свою любовь, свои сомненья и тревоги, перекричать оглохшей тишины усталость не может сердце, оно лишь ждёт благую весть воспоминаний, и льются пламенные строки, так пробуждается пора и вдохновения и страсти, чтоб воплотить живую боль и через пахоту разлуки дойти до собственной души.

В уединении отрада и баснословная печаль в багряных красках торжествуют, и жизнь несносная уходит вдаль, за горизонт, в былые времена, за неприступные ограды, в темницу прошлого, и пусть… Когда есть терпкое вино, камин, как зарево рассвета, и нет уже забот иных, чем память тормошить и проживать мгновенья эти с неистовой, наивной простотой, приходит власть Б-жественного дара.